хохотала со всеми, повиснув на белых перилах. Махнула ледяного розового, и за ней на мотоцикле заехал сын. Марианна Сергеевна, томно обмахиваясь веером, в уже сильно мятом льняном костюме решила, что на стиль всегда найдётся другой стиль, что перебьёт, перекроет первый. Но было обидно. Захотелось такой же лёгкости и серебряного сердца на шнурке.
Сегодня после ужина она планировала выкинуть все детские рисунки со времён садика, грамоты, школьные дневники, прежде их сфотографировав. Создать резервные копии, электронный архив. Тянула до последнего, и всё это лежало мёртвым грузом, пылилось, никому не нужное. Дети забирать своё наследство наотрез отказались.
Напевая, она чистила морковь для чечевичного паштета. Блеснула в пальцах овощечистка, скользнула, Марианна Сергеевна неловко попыталась её поймать. Двинула локтем и задела стоящую рядом кремовую миску.
И вот кричи не кричи.
Собирая с пола осколки, Марианна Сергеевна давилась слезами. Откуда-то сверху доносился вальс. Это всё, что осталось от папы. Первое время она прятала эту мисочку, слишком было больно. Зажмуривалась, когда она случайно попадалась ей на глаза. Спустя годы, натыкаясь, подолгу держала в руках, понимая чудо чудесное, что этого толстенького фаянса когда-то касались папины руки. Такие же руки теперь у неё. Жилистые, с ровными прямыми пальцами. Он весело нарезал туда редиску, яйца, что там ещё окрошкино. Насвистывая, заливал всё сметаной, квасом, благоговел. Мара, детка, ложечку горчички сюда! Потом она уже вовсю пользовалась миской, сначала осторожно, затем всё смелее и смелее, и было это приятно и дорого. Папочка.
Это всё, что осталось. Кремовые сверкающие осколки. Папа умер, муж ушёл, дети, а при чём здесь дети? Ей не хочется в Ливан и на Мальдивы не хочется.
***
Она проснулась оттого, что мужа не было рядом. Не открывая глаз, бросила вытянутую руку на его сторону. Повозила там костяшками вправо, влево. Да где же он – не слышала, чтобы вставал. Поднялась со стоном, который уже не замечала, села на кровати. Всё так же с закрытыми глазами всовывала ступни в войлочные тапки с задником. С ним дольше надевать, но тепло, теплее с задником.
Петрова накинула на ночную рубашку фланелевый халат и, переваливаясь, пошла к двери. Обычно утром, проходя мимо трюмо, она останавливалась и делала несколько движений массажной щёткой по волосам, прежде чем выйти в общий коридор. Но сегодня сразу прошла к двери. Она хотела в туалет, но уже брезговала пластиковым белым ведёрком, что стояло с её стороны кровати. В таких продают квашеную капусту килограммами. Брезговала, словно была отдельно ночная Петрова, которой можно и в ведёрко, в коммуналке не набегаешься, и Петрова дневная, вполне бодрая, поздоровее, поразумнее, которая ещё ничего, справляется, не дитя же малое – в ведёрко.
В туалете никого не было. Тогда, забыв о себе, Петрова быстро поковыляла по длинному коридору, уставленному холодильниками, в кухню, недоумевая, где же Паша. В шестикомнатной коммуналке бывшего Дома дешёвых квартир “Общества улучшения помещений для рабочих” было тихо. Старики поумирали, а молодые и приезжие, те, кто заселился в их комнаты, все на работе. Сверху такие же коммуналки, как у них, давно расселили. Перепланировали, переделали в студии, а на последнем этаже даже в отдельные шикарные квартиры. И только они мучаются.
В просторной кухне, подсвеченной жиденьким апрельским солнцем, пахло варёным минтаем. Старуха, кряхтя, потянулась открыть форточку. Оттуда со свежим воздухом сразу зазвенела какая-то птица. Петрова растерянно смотрела на эмалированную миску на своей тумбе, в которой с вечера замочила горох. Вот на него и смотрела. Потом повернулась и тихо пошла в туалет. Она вспомнила, что муж её умер два года назад.
Во даёшь, старая, сердито говорила она себе, щёлкая выключателем. Так заспалась, надо же. Заспалась, заспалась, посмеивалась уже в комнате.
После обеда, возвращаясь из магазина с молочкой, ступала осторожно, продумывая каждый шаг. Так просил сын. Говорил – мама, продумывай каждый шаг. Всё время боялся, что она упадёт, сломает шейку бедра, а у него нет времени с этим возиться. Чтобы передохнуть, она останавливалась, навешивала сумку на рукоять своей палки. Опиралась на неё, стояла, дышала. Какая-то женщина обернулась, взглянула на трость с пакетом, засмеялась, что-то даже сказала, но Петрова не расслышала. Похвалила, наверное. И тогда в хорошем настроении старуха доковыляла до парадной и уселась на свой стул. Она, кстати, давно это придумала, так передыхать: вешаешь сумочку на трость … или подсказал кто.
Грязь уже подсохла, но было пыльно, мусорно. И только розовый вечерний воздух, приправленный дымком от узбекской самсы во дворах, напоминал, намекал о весне, – и полегче сразу. Петрова уже другой палочкой, длинной и острой, рядом на земле валялась, повытаскивала из-под сирени все прошлогодние листья, которые дворник ленился выгрести. Один за другим. Соседи, весёлые по случаю пятницы, спешили домой, раскланивались с ней, спрашивали про здоровье. Она ревниво заглядывалась на эту их радость, на свёртки в руках. Зыгмантович из одиннадцатой прижимал к груди импортный коньяк. У неё кружилась голова – погода меняется.
Она вдруг вспомнила, что закончились таблетки, которые экстренные, если давление подскочит. Моксодин, моксонидин, в аптеке знают. Поддерживающие есть, ещё много, те, что она пьёт каждый день. А вот “скорая помощь”, если за сто семьдесят стуканет, – их точно нет. Ближайшая аптека была на Английском проспекте, минут десять ходу. Но ты ещё дойди. Петрова решила, что обойдётся, с усилием поднялась со стула. Её пошатывало.
Испуганная, она поглядывала в сторону Английского проспекта, или всё же домой, а там лечь и лежать весь вечер, не вставая, телевизор у неё, вот такая ещё бывает пятница.
– Постой-ка, – слабым голосом окликнула она мальчишку из своей квартиры.
Хотела попросить его сбегать в аптеку, но замешкалась: неловко просить, да и как объяснить про таблетки, названия точного не помнит. Там аптекарша худая в очках, она знает, что ей надо, даже не слушает порой, сразу пробивает. Не слушал и мальчишка: он вдруг ловко забрал у неё из рук пакет с молочкой – я донесу – и растворился за дверью подъезда. Пойду, значит, решила Петрова.
На обратном пути шёл дождь, и старуха радовалась, что на ней такая хорошая толстая кепочка. Было темно и скользко. Постукивала палка, Петрова боялась сломать шейку бедра.
И вот какой весенний долгий дождь вспомнился ей. Она девятнадцатилетняя, всего-то месяца два после свадьбы, отпросилась у Паши к сестре в Иркутск, повидаться. Неслась с буровой как угорелая, так соскучилась. В городе квартирная хозяйка, пряча глаза, сообщила, что сестра срочно уехала к родным в деревню. У неё умер папа.
